Неточные совпадения
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли деле я
живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно
с тетками,
с папа и
с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Я только из любопытства хотел
с ними наговориться, они в столице
живут… Теперь опять пишут, что римский
папа…
— Да кто у нас знакомые: у
папы бывают золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим
с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди
живут скучнее бедных. Право, скучнее…
— Ах, плох, плох! Я думаю, у него чахотка. Он весь в памяти, только так дышит-дышит, нехорошо он дышит. Намедни попросил, чтоб его поводили, обули его в сапожки, пошел было, да и валится. «Ах, говорит, я говорил тебе,
папа, что у меня дурные сапожки, прежние, в них и прежде было неловко ходить». Это он думал, что он от сапожек
с ног валится, а он просто от слабости. Недели не
проживет. Герценштубе ездит. Теперь они опять богаты, у них много денег.
—
Папа, будем смотреть на вещи прямо, — объясняла она отцу при Устеньке. — Я даже завидую Устеньке… Будет она
жить пока у отца, потом приедет
с ярмарки купец и возьмет ее замуж. Одна свадьба чего стоит: все будут веселиться, пить, а молодых заставят целоваться.
— А Домнушка не будет у нас
жить? — спрашивала она отца
с детской наивностью. — И казачка Тишки не будет?.. Ах, если бы к нам переехала Парасковья Ивановна,
папа!
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в особенности к
папа, было так сильно во мне, что ум мой бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что
папа должен
жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и непостижимой для меня, и что стараться проникать тайны его жизни было бы
с моей стороны чем-то вроде святотатства.
Но я почему-то не решился сказать ему прямо свои предположения о том, как будет хорошо, когда я, женившись на Сонечке, буду
жить в деревне, как у меня будут маленькие дети, которые, ползая по полу, будут называть меня
папой, и как я обрадуюсь, когда он
с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал вместо всего этого, указывая на заходящее солнце: «Дмитрий, посмотри, какая прелесть!»
Дверь мне отпер старый-престарый,
с облезлыми рыжими волосами и такими же усами отставной солдат, сторож Григорьич, который, увидя меня в бурке, черкеске и
папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов — он
жил в это время один — пил чай и разбирался в бумагах.
Наша семья
жила очень дружно. Отец и дед были завзятые охотники и рыболовы, первые медвежатники на всю округу, в одиночку
с рогатиной ходили на медведя. Дед чуть не саженного роста, сухой, жилистый, носил всегда свою черкесскую косматую
папаху и никогда никаких шуб, кроме лисьей, домоткацкого сукна чамарки и грубой свитки, которая была так широка, что ею можно было покрыть лошадь
с ногами и головой.
Няня пошла наверх в спальню и, взглянув на больную, сунула ей в руки зажженную восковую свечу. Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за
папой, потом надела пальто и платок и выбежала на улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще другая жена и две девочки,
с которыми он
живет на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро стала грузнуть в снегу и зябнуть.
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был
жив папа, то и мама
с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а
с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но
с тех пор, как
папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая
жила частию в деревне, а еще более за границей.
— О, нет… — воскликнула Мерова, — теперь она совершенно здорова и весела.
Папа недавно был в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась
с мужем, формально сошлась:
живет в одном доме
с ним, у него нет никаких привязанностей… она заправляет всеми его делами… разъезжает
с ним по городу в щегольской коляске… Янсутский строит им дом огромный, тысяч в пятьсот… Каждую неделю у них обеды и балы!
— Я не могу
с ним
жить,
папа.
Да и о чем писать?
С тех пор как она в Заводном, день за днем мелькают — и ни за что нельзя зацепиться. Спать можно сколько хочешь, пожалуй, хоть не одеваться, как следует, не носить корсета. Гости — редки… Предводитель заезжает; но он такой противный — слюнявый и лысый — хоть и пристает
с любезностями.
Папа по делам часто уезжает в другое имение, в Кошелевку, где у него хутор; в городе тоже
живет целыми неделями — Зачем? Она не знает; кажется, он нигде не служит.
У меня в университете лекции начинались на две недели раньше, чем у Миши в Горном институте, я приехал в Петербург без Миши. Долго искал: трудно было найти за подходящую цену две комнаты в одной квартире, а
папа обязательно требовал, чтобы
жили мы на одной квартире, Наконец, на 15-й линии Васильевского острова, в мезонине старого дома, нашел две комнаты рядом. Я спросил квартирную хозяйку, — молодую и хорошенькую,
с глуповатыми глазами и чистым лбом...
Когда я перешел в седьмой класс, старший брат Миша кончил реальное училище, выдержал конкурсный экзамен в Горный институт и уехал в Петербург. До этого мы
с Мишей
жили в одной комнате. Теперь, — я мечтал, — я буду
жить в комнате один. Была она небольшая,
с одним окном, выходившим в сад. Но после отъезда Миши
папа перешел спать ко мне. До этого он спал в большом своем кабинете, —
с тремя окнами на улицу и стеклянною дверью на балкон.
Препятствием к поступлению была только материальная сторона. Отцу было бы совершенно не под силу содержать меня еще пять лет на медицинском факультете. Никто из нас, его детей, не стоял еще на своих ногах, старший брат только еще должен был в этом году окончить Горный институт. А было нас восемь человек, маленькие подрастали, поступали в гимназию, расходы
с каждым годом росли, а практика у
папы падала.
Жить уроками, при многочисленности предметов на медицинском факультете, представлялось затруднительным.
Все наши давно уже были во Владычне. Один
папа, как всегда, оставался в Туле, — он ездил в деревню только на праздники. Мне
с неделю еще нужно было пробыть в Туле: портной доканчивал мне шить зимнее пальто. Наш просторный, теперь совсем пустынный дом весь был в моем распоряжении, и я наслаждался. Всегда я любил одиночество среди многих комнат. И даже теперь, если бы можно было,
жил бы совершенно один в большой квартире, комнат а десять.
Катаранов прислал бурку. Резцов подобрал ноги под полушубок, покрылся буркою и, надвинув на лицо
папаху, прислонился к стене окопа. Он сердился, что нет в душе прежней ясности, он не хотел принять того, чем был полон Катаранов:
с этим здесь невозможно было
жить и действовать, можно было только бежать или умирать в черном, тупом отчаянии.
— Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы
папа был
жив… он бы согласен был
с вами? — спросил он.